Бывал обманут сердцем я,
Бывал обманут я рассудком,
Но никогда еще, друзья,
Обманут не был я желудком.
Е. Баратынский
Глава 1.
Валерий Гуревич вышел из поезда 22 ноября 2013 года и тут же поднялся, благодаря усилиям эскалатора, вверх. Он не мог бы оставаться внизу дольше - это навело бы подозрение на окружающих и придало бы усталость паркету. Выйдя из круглого здания он пошел по Кронверкскому в сторону рынка. Где-то там, насколько ему было известно, находился старый ресторан Тбилисо, который стоял строго напротив студенческого притона, где ученые лбы днем и ночью крутили турникет науки. Ирония в том, что лбы чаще всего не обладали ни материальными благами, ни какими-либо гурманскими замашками и питались в основном тем, что можно было в конце рабочего дня соскрести с паяльника, иногда запивая водой, которую они, с целью доказать отсутствие так называемого "Всевышнего", целый день выцеживали из сухого вина. Таким образом, то ли ресторан был размещен не слишком удачно, то ли мы веками вкладывали категорически не тот смысл в слово "удачно".
Валерий Гуревич, впрочем, уже прошел рынок, пересек Сытнинскую улицу и ему оставалось не более чем 100 шагов до точки перехода, портала из уличного безграничного пространства в строго очерченное каменными стенами помещение, хотя Валерий Гуревич предпочитал слово "дверь". "Экий жалкий человечишка, невежа, plebs", - думал, глядя из окна на Валерия Гуревича с верхотуры ученого здания, один из лбов, держа в одной руке прессованую рыбу, полученную из множества рыб, а в другой открытый словарь латинского языка. Валерий Гуревич почувствовал это и сплюнул. Его друзья ждали его, и у него не было времени, чтобы проучить этого противохилиастического еврея. Затушив сигарету ногой, он вынул ее изо рта и положил окурок в карман. «Ты мне более не нужен, но я тебя еще подержу» - попытался объяснить сам себе этот поступок Валерий Гуревич, но у него не получилось.
Наконец он толкнул дверь, затем потянул, затем снова толкнул, но сильнее, чем в первый раз и она поддалась. Напротив входа был гардероб. Там работал пожилой человек. Бог как будто сказал ему тоже самое, что ранее сказал Валерий Гуревич своему окурку. Восхищенный таким совпадением Валерий Гуревич сразу же пресек любые попытки забрать у него пальто, и решил, что расспросив этого старого использованного человека, он возможно поймет, каково сейчас его окурку в кармане. «Ты читал Библию, старый человек?», - спросил Валерий Гуревич старого человека. «Думаю да, во всяком случае я о ней слышал», - был ему ответ. Что ж, это ничего не прояснило. Для того ли мы так долго живем, думал Гуревич, чтобы на закате лет обслуживать чужую одежду? Человек, на пределе своего житейского опыта, как никто приблизившийся к пониманию загадочной души, тем не менее застрял так далеко от нее, только на самом подходе, отделенный еще многими слоями тканевого и телесного материала. «Молодой человек, Вы собираетесь сдать ваше пальто? У нас не разрешается проходить в зал в верхней одежде».
Ах, несчастный старик, идиот, ну что ты заладил со своим пальто! Ты же целую жизнь прожил, ты словно свеча догораешь у всех на глазах, но тушить то тебя не станет никто. «Пускай догорает» - скажет любой про такую свечу, ибо нет толку ее разжигать вновь, так мало воска осталось.
«Пускай догорает», - сказал Валерий Гуревич и протянул пальто старому человеку.
Слева от гардероба был коридор, пройдя по нему, Гуревич оказался в просторном зале, по углам которого за ширмами сидели люди. За первой ширмой сидел Бродский, причем в пальто. «Сукин сын», - не сдержался Гуревич в своих мыслях, - «что он себе позволяет?», - но тут же, в страхе быть услышанным, попытался прогнать их из головы. Ему повезло, Бродский ничего не заметил. Он был слишком занят своим собеседником. «Ты мне не нравишься», - говорил Бродский, враждебно покачивая пальцем в сторону своего оппонента. Гуревич присмотрелся – напротив сидел Лев Николаевич Толстой. Вся борода его была в сметане.
Наконец, в дальнем углу зала Гуревич увидел своих друзей. Он присоединился к ним и тут же все его думы развеялись. Гуревичу стало хорошо. ОН ЗАКАЗАЛ ХАРЧО И ШАШЛЫК, КОТОРЫМИ ОСТАЛСЯ КРАЙНЕ ДОВОЛЕН (ХАРЧО БЫЛ В МЕРУ ЖИДКИЙ, ШАШЛЫК ЖЕ ХРУСТЕЛ КАК ПОЛАГАЕТСЯ). К СЕРВИСУ ТОЖЕ ПРЕТЕНЗИЙ У ГУРЕВИЧА НЕ БЫЛО. ИНТЕРЬЕР, ПОЖАЛУЙ, БОЛЬШЕ НАПОМИНАЛ БАНЮ, НЕЖЕЛИ РЕСТОРАН, НО ГУРЕВИЧ В ЭТОМ НИ ЧЕРТА НЕ СМЫСЛИЛ. КУХНЯ ПОНРАВИЛАСЬ КАК ГУРЕВИЧУ, ТАК И ЕГО ДРУЗЬЯМ, НЕ В ПОСЛЕДНЮЮ ОЧЕРЕДЬ ПОТОМУ, ЧТО ГУРЕВИЧ ПЛАТИЛ ЗА ВСЕХ. Выпив бутылку вина (1500 р.) он так осмелел, что, извинившись перед друзьями, встал, пересек зал и присел за стол к Бродскому с Толстым. Воцарилась тишина. Гуревичу стало неудобно, и он попытался как-то смягчить неловкий момент. «Хорошо здесь, правда?», - улыбнувшись что было мочи, сказал он. Толстой опустил вилку на стол, медленно повернулся к нему и сказал: «Знаменитое грузинское гостеприимство складывается из множества незаметных и точных деталей, словно дорогая скатерть, сотканная из тысячи разноцветных нитей. В «Тбилисо» всегда тепло и уютно. По вечерам звучат мелодичные песни, в исполнении ансамбля «Телави». К великолепным блюдам подается сухое красное вино «Гиоргоба», приготовленное специально для гостей ресторана в Северной Греции. В праздничные дни в «Тбилисо» танцуют лезгинку, мечут кинжалы и поднимают тосты за здоровье и счастье друзей.»
Бродский литературно выругался, вытер рот салфеткой и, кинув на стол зеленого Бенджамина Франклина, скрылся прочь.
